Я хлопнул себя ладонью по лбу. Ну точно. Как я забыл про узилище, из которого год назад выкрал своего друга Квентина Дугласа! Наверное, потому, что самому там сиживать не доводилось.

– Так и поступим, – согласился я. – А пока их вяжут, давайте-ка прикинем, что делать дальше…

Кто с какой стороны начнет со своими людьми прочесывать московские улицы, дабы навести порядок и остановить повсеместные погромы дворов, где остановились поляки, решили быстро. Правда, поначалу командиры стрелецких полков восприняли мое распоряжение недовольно. Тот же Богдан Воейков скривился так, словно уксусу хлебнул, заявив, что, конечно, сделает все, как повелит князь, но ежели помыслить, то лезть защищать ляхов не к спеху, можно и подождать до вечера.

– Не доживут, – возразил я.

– Их горе, – огрызнулся Воейков. – Неча свой шляхетский норов где ни попадя выказывать, а то приехали в гости, а ведут себя словно хозяева! Усадили свиней за стол, а они и рады с ногами на него взгромоздиться!

– И то верно, – поддержал его Давыд Жеребцов. – Не впрок им твое поучение пошло, княже. Летом-то, опосля «божьего суда», кой ты над ними учинил, они малость попритихли, а ныне сызнова за свое взялись.

Я покосился на остальных командиров. Те помалкивали, но недовольство явственно читалось на их лицах. Пришлось пояснить, что урок свой ляхи уже получили, и изрядный, а наша задача, пока не приехал из Кологрива Федор Борисович, навести порядок в столице, так что хочешь не хочешь, но москвичей надо остановить.

– Сейчас народец в раж вошел, может и не послухаться. Тогда как быть? – хмуро поинтересовался Жеребцов.

– Пищали у всех стрельцов имеются? – вместо ответа осведомился я и, дождавшись утвердительного кивка, развел руками. Мол, что непонятно?

Однако чтоб действовали порешительнее и не смущались стрельбы по людям, напомнил, что среди напавших на ляхов изрядное количество разбойного люда, невесть почему выпущенного из острогов. И коль имеется возможность взять большинство из них на месте нового преступления, то оно и хорошо, если кто-то из погромщиков не послушается. Ни к чему им казенный хлеб проедать. Прямо там же, на месте…

Основные силы решили выделить на Китай-город – именно в нем Дмитрий разместил большую часть гостей из Речи Посполитой. По одному полку отправили в Белый город и в Занеглименье. Наиболее надежных людей из полков Воейкова и Брянцева, как и их самих, я отправил менять стражу на кремлевских стенах. У всех проездных ворот решено было оставить те сотни, что там находились.

Закончив с распределением, я направился к своим спецназовцам, плененным бунтовщиками. Вид удручающий. У одного перебита рука, беспомощно свисающая как плеть, у второго не лицо – сплошной кровоподтек, третий вообще еле стоит на ногах… Впрочем, главное, живы, а синяки, ссадины и кровь – пустяки.

– Прости, княже. Уж больно много их навалилось, вот и не управились, – повинился Кострик. – Да и то, может, утекли, коль не понадобилось бы от остальных отвлечь, чтоб хоть кто-то до стрельцов добрался.

– И не зря отвлекали. Добрались они, – подтвердил я, порадовав его.

– Вона как. – И окровавленные губы Кострика дрогнули, пытаясь улыбнуться.

– Все как ты и повелел, княже, – угодливо напомнил Шуйский, стоящий поблизости в толпе пленных. – Теперь токмо за твоим словом заминка.

– Если услышу от государя дозволение тебя помиловать, будь спокоен, – заверил я его, сделал пару шагов и озадаченно остановился, вглядываясь в лежащие на снегу тела погибших бунтовщиков.

Дело в том, что первый из них, положенный чуть поодаль от всех прочих, оказался мне знаком. Выходит, Шуйский меня снова надул, ибо вот он, Иван Голицын. Теперь понятно, почему боярин столь легко посулил выдать мне его головой. Да потому, что головы у Ивана уже не имелось. Ну не совсем, конечно, частично. Выстрел кого-то из моих гвардейцев пришелся ему точно в глаз, на выходе разворотив чуть ли не половину задней части черепа. И тут Василий Иванович сжульничал. Ох и пройдоха!

Я повернулся к нему, кивнул, подзывая, и, когда он подбежал, угодливо семеня, осведомился, указывая на труп Голицына:

– Значит, головой выдашь?

– Чего не посулишь, когда жизнь на кон брошена, – пробурчал он, уставившись на грязный снег под ногами. – Да и не солгал я. Вот он, пред тобой лежит. А уж какого выдать, живого али нет, – о том уговора не было. Ну слукавил малость, не без того.

– Это верно, – согласился я и, подметив, как мои люди выходят из Успенского собора, бережно вынося тело Дмитрия, водруженное на своеобразные носилки из стрелецких бердышей и изъятых у заговорщиков копий, кивнул в ту сторону. – А теперь вон туда посмотри.

Тот повернул голову и, поняв, кого несут, попятился, упав. Я помог подняться. Правда, весьма бесцеремонно, за шиворот. Когда носилки поравнялись со мной, я остановил гвардейцев и распорядился опустить тело.

– Государь, милости прошу для Василия Ивановича Шуйского, – произнес я негромко и, выждав пару секунд, повернувшись к боярину, констатировал: – Молчит царь. Не желает отменять свой приговор.

– Он ить мертвый, – пролепетал Шуйский.

– Ну да, мертвый, – невозмутимо согласился я. – Точь-в-точь как Иван Голицын.

– А чего ж ты мне…

– Чего не посулишь, когда жизнь на кон брошена, – процитировал я его собственную фразу. – Но ведь и я не солгал. Обещал, что попрошу заступы, и попросил. А уж у живого или мертвого, о том у нас с тобой уговора не было.

– Все одно – обман! – возмутился он.

– Ну слукавил малость, не без того, – вновь воспользовался я его недавней терминологией. – Но ты и меня пойми: с волками жить – по-волчьи выть. А с таким волчарой, как ты, тем паче.

– Но я ж покаялся, – недоумевающе уставился он на меня, еще не осознав, что ему пришел карачун, трындец, абзац и финиш одновременно, и на всякий случай, вдруг я оглох, повторил: – Я во всем покаялся.

– Видишь ли, ранее ты тоже каялся, и тебе давали возможность стать хорошим человеком, но всякий раз ты неудачно использовал свои новые попытки, – пояснил я. – Теперь все. Считай, что у господа бога их лимит закончился. – И, дружески хлопнув по плечу, подтолкнул в сторону прочих пленных бояр, а тело Дмитрия понесли дальше, в Архангельский собор.

Кажется, Шуйский что-то выкрикивал мне вслед, и, скорее всего, это были ругательства. В иное время непременно остановился бы послушать. Ничто так не услаждает слух, как брань бессильного врага. Действительно приятно. Но дела, дела. Мне ж еще надо показаться в царских палатах. Так сказать, отметиться, ну а заодно посмотреть что и как. К тому же волновала судьба еще нескольких человек, проживавших в них.

Нет, императрица в их число не входила. Жива Марина Юрьевна или нет, честно говоря, меня не больно-то волновало. Более того, в глубине души я надеялся, что заговорщики успели с нею расправиться. Баба с возу, – и волки сыты, как говаривал великий путаник русских пословиц и поговорок шведский принц Густав. За музыкантов моего оркестра, остававшихся при палатах, я тоже был спокоен. Вчера вечером я специально предупредил их, чтобы шли ночевать в Запасной дворец.

Зато за задиристого Микеланджело, которого в Москве успели окрестить Миколой Караваем, было тревожно. Могли мятежники под горячую руку с ним расправиться, ох могли. Волновала меня и судьба царских «секлетарей». С покойников какой спрос, а мне кровь из носу требовался секретный архив Дмитрия – не дай бог, всплывет невесть где. А кроме того, в нем такие бумаги, за которые не один я – и ясновельможный пан Мнишек выложил бы не одну тысячу.

Я уже направлялся к Красному крыльцу, но остановился, подумав, что ни к чему быть человеком, принесшим скорбную весть. Пусть скорбным гонцом окажется кто-нибудь иной. Отправив в палаты к Марине Юрьевне Зимника, я решил чуть обождать, пока утихнут первые женские вопли. Вдобавок мне припомнилось еще одно неотложное дело, и я, развернувшись, направился обратно в Успенский, дабы наскоро отписать Годунову в Кологрив об основных событиях, приключившихся сегодня. Заодно следовало предупредить Ксению, что со мной все в порядке, но приезжать в ближайшие три дня нельзя, ибо… некуда.