– Если бы, да кабы, да на сосне росли грибы, – проворчал я. – Нашли время сетовать. Сами знаете, что они остались в Кологриве близ Федора Борисовича. Кто ж ведал, что Дмитрию не хватит трех сотен его алебардщиков? – Курнос открыл было рот, но я не дал ему вставить слово – не до дискуссий, – отрезав: – И все, кончен разговор! Негоже нам при столь дорогих гостях такие разговоры вести. – И кивнул на появившегося в дверном проеме Шуйского.

Странно, но за его спиной я никого не приметил.

– Один? – негромко осведомился я у боярина.

– Дак остальных боязнь обуяла, – угодливо пояснил он. – Мол, заклада ты не дал, крест целовать отказался. Вдруг умышляешь чего-нибудь.

– А ты не испугался, – усмехнулся я.

– Нет, – мотнул он головой и льстиво заулыбался. – Мне иное ведомо – слово князя крепче булата и дороже злата, потому ежели обещался, непременно сполнишь. Опять же коли со мной чего случится, то и иным прочим тоже несдобровать, а мне ведомо, сколь ты до своих людишек заботлив.

Он сделал шаг в сторону, и откуда ни возьмись на крыльце появились два рослых ратника, на плечах которых повис – я нахмурился, вглядываясь, – ну так и есть, Лихарь. Лицо в крови, грудь перевязана, а сквозь повязку угрожающе проступило точно такое кровавое пятно, как у Дмитрия. Оказывается, сегодня не везет не только государям, но и тем, кто их изображает. Не царский нынче день, ох не царский.

– Его мы в знак доброй воли передаем, – раздался голос Шуйского. – А прочих, числом полдесятка, коих поймали, погодим. Тут зависит от того, как столкуемся.

Я молча указал гвардейцам на Лихаря. Принять его не получалось, пришлось сдвинуть створки дверей в сторону, расширив щель до метрового проема. Лишь тогда кое-как моим ребятам удалось перехватили его тело у холопов. Следом протиснулся и Василий Иванович.

Дождавшись, чтоб все восстановили обратно и проем вновь превратился в щель, я направился к Лихарю. Увы, выяснить как и что не удалось – парень пребывал без сознания, и, судя по всему, надолго. Распорядившись, чтоб оказали помощь, я мрачно посмотрел на терпеливо ожидавшего меня боярина, огляделся по сторонам, выбирая местечко поукромнее, и, указав в сторону бокового придела, предложил:

– Пойдем.

– А жарко тута у тебя, – оценил он, не двигаясь с места и нерешительно оглядываясь в сторону проема.

– А по мне, в самый раз, не запарился.

– Оно и понятно, – угодливо согласился Шуйский. – Эвон, ты вовсе без ничего, – кивнул он на мою непокрытую голову, – а тута… – Не договорив, он стащил с себя горлатную шапку, под которой я увидел колпак. Когда боярин снял и его, под ним обнаружилась еще и тафья [10] .

«Да уж. Тут и при тридцатиградусном морозе вспотеть можно», – подумалось мне.

– Не много ли напялил? – хмыкнул я, кивая на три головных убора.

– Обычай такой, – снисходительно пояснил Шуйский. – Промежду прочим, тебе, яко окольничему, тоже не менее двух надо на́шивать, а ты, эвон, и одной брезгуешь. Одно слово: иноземец…

Последнее слово, слетевшее с его уст, прозвучало презрительно, как плевок. Даже обидно стало. В конце-то концов, не я к нему пришел договариваться, а он ко мне.

– А православным положено в божьем храме шапки скидывать, – хмуро напомнил я ему.

– А-а-а, ну да, ну да, – торопливо закивал он и робко осведомился: – А где?.. – Боярин не договорил, но и без того было понятно, кого он имеет в виду.

– Не бойся, – устало вздохнул я. – Сказал же, рана у государя, да и гвардейцев я подле него оставил. Не выйдет он сюда. Не выйдет и… ничего из нашего разговора не услышит, о чем бы мы ни договорились, – намекнул я, что меня можно попробовать уболтать.

Последнее оказалось кстати. Шуйский мгновенно оживился и послушно засеменил вслед за мной. Подозвав показавшегося в отдалении служку, я попросил его организовать нам какие-нибудь стульчики или табуретки. Тот закивал, метнувшись к алтарю, и вскоре приволок пару низеньких скамеечек.

Глава 7

Государей на рядовичей не меняю…

Начинать разговор Василий Иванович не торопился, смущенно покряхтывая и страдальчески морщась, словно от зубной боли. Наконец, кашлянув в кулак, он пояснил:

– Поначалу повиниться хочу. Промашка вчерась вышла, княже.

– Это ты про своих людишек, которые напали на мою сотню под Царским селом? – уточнил я и, не дожидаясь ответа, великодушно согласился: – Точно. Да оно и без того ясно, что промашка, иначе бы я тут не сидел. А на будущее запомни, Василий Иванович: убить меня весьма затруднительно. Для этого надо как следует постараться. Ну хотя бы стрелецкий полк позвать. С ним мои две сотни навряд ли бы управились. А лучше два полка, для надежности.

– Как же, пошли б они супротив тебя, – сокрушенно вздохнул Шуйский, но, спохватившись, зачастил, торопясь с пояснениями.

Согласно его словам получалось, что виноват он в одном: недоглядел за Голицыным, выведавшим от лазутчиков, засланных боярами к ляхам, про умысел князя Мак-Альпина.

– Он ведь едва услыхал, будто ляхи тебя купили и ты согласился на их уговоры умертвить царевича Годунова, а опосля и самого государя, ничегошеньки никому не поведал, – сокрушенно рассказывал Шуйский. – Вмиг подхватился и людишек своих к тебе заслал. Знамо дело, виноват. Доверчивость его сгубила. Да и то взять – молодой, горячий, до славы падкий, потому и решил самолично спасителем нашего красного солнышка стать.

– Ну да, ну да, – согласился я. – Да и случай удобный, чтоб двух зайцев одной стрелой сразить: и Дмитрия Ивановича спасти, и с убийцей своего сына поквитаться. – Я вспомнил струг, бой на волжском берегу, мертвого священника Антония, погибшего от рук его первенца [11] , и зло выпалил: – Об одном жалею: не от моей руки возмездие его Никите пришло. За священника, которого он убил, я б его самолично и с превеликой радостью на куски бы порезал.

– Во-во, – назидательно заметил Шуйский. – И ты сердцем ожесточился. А теперь сам помысли, каково боярину, кой не священника – родного сына потерял.

Вообще-то стоило промолчать, до поры до времени не выкладывая, что именно я знаю об их замыслах, но уж больно любопытно было поглядеть, как станет выкручиваться боярин. Или он и впрямь решил, будто я поверю в небылицы, которыми он меня угощает? И я решил вскрыть имеющиеся у меня козыри. Не все – пока один. Да и какой смысл продолжать держать их в рукаве, когда игра вступила в решающую стадию. И я лениво осведомился:

– А почему ж ты своим ратным холопам иное говорил? Мол, Дмитрий уговорил меня умертвить Федора Борисовича? Не сходятся у тебя концы, боярин.

Василий Иванович растерянно захлопал подслеповатыми глазками.

– То не я сказывал, а… сызнова… Голицын, – выдал он, запинаясь. – Токмо не Василий Васильевич, а… братец его молодший, Иван. – И, подметив мою ироничную усмешку, заторопился: – Да ты, Федор Константиныч, сам посуди, неужто я до такого бы додумался? – Он жалобно улыбнулся.

Вид при этом у Шуйского стал столь безобидным, любо-дорого смотреть. Если бы мне не доводилось сталкиваться с ним ранее, обязательно подумал бы, что передо мною безобидный плешивенький старичок, пришедший с просьбой к высочайшей персоне. Бороденка взлохмачена, в слезящихся глазках униженная мольба не отказать в милости. Лишь заметно выпирающее пузцо выбивалось из общей картины. Полное впечатление, что он сейчас достанет замызганную челобитную, бухнется на колени и протянет ее мне со словами: «Помилосердствуй, великий господин, и сжалься над рабом своим преданным Васькой, дабы мне соседский лужок прирезали».

Но я-то хорошо знал настоящую цену этому «просителю». И не по истории – на деле. Еще по Костроме, когда он пытался подставить нас с Годуновым перед Дмитрием. И не лужок этот старичок хочет прирезать к своим и без того немалым владениям, а всю Русь.

– А если я сам Ивана спрошу? – осведомился я.